ilia.v.kuznetsov@gmail.com
Если бы не свидание с Анечкой, этот воскресный вечер был бы обречен: с шести часов все, до кого я дозвонился, будут стоять в пробках на пути в Москву с дач. Усталые с дороги, они полезут в душ, а из душа упадут на свежие простыни, чтобы скоро уснуть, – завтра понедельник.
До встречи оставались минуты, но я шел по бульвару медленно. Спешить не хотелось: было жарко и душно. По горячей голубизне неба томное солнце ворочало разомлевший тополиный пух.
На бесконечном ряду скамеек Чистопрудного сегодня обитал очень странный народ. Обычно как получается: взгляд не выхватывает из толпы никого, кроме девушек с длинными ногами или пышными волосами. Сегодня же он останавливался на каждом человеке. Вот сидят две подружки четырнадцати лет. Расклешенные джинсы подчеркивают стройность юных бедер. Девчонки-подростки, что такого? Но у этих двух глаза утоплены в черной туши, а губы накрашены черной помадой. Я сразу вспомнил, что, когда мне было шестнадцать, я обожал целоваться с Зинкой за углом школы. Она любила тяжелый рок и носила значки с фотографиями. Наши лица потом были вымазаны черной помадой… Где ж она ее брала в те времена?
Я приглашал Анечку сегодня на свидание, произнося слова ласковым голосом. Язык нес какую-то сладкую чепуху, а перед глазами я видел только ее белый топик, обтягивающий грудь. Богиня! Ее грудь не выходит у меня из головы последние десять лет.
Мы встречались и расставались. Случалось, мы не видели друг друга почти год. Но я всегда обречено знал: мы встретимся опять. В первый день, вернее ночь, когда я уже стоял на пороге, она сказала мне:
— Я тебя не отпускаю.
Потом я ее бросил. Сбежал. Никогда не смогу объяснить толком почему. Наверное, чувствовалась в ней какая-то темная природа. Неизбежное. Фатум. Своим магическим заклинанием Анечка наклеила себя на будущие страницы моего фотоальбома. Перелистывая его, я боялся встретить ее на следующем снимке. И встречал.
Я шел мимо ряда скамеек, словно вдоль кинематографической ленты, в паре метров от занятых беседой людей, и рассматривал их, как манекены, в упор. Я чувствовал себя невидимкой: никто не замечал моего пристального взгляда, в котором, наверняка, читалось наивное изумление.
Дальше сидели ребятки-работяги. Короткие стрижки, ровняющие затылок с шеей, угловатые формы лиц. Но мое внимание привлек парнишка с недельным фингалом под глазом. Мне подумалось, что с этим "фонарем" он родился, потому как в лицо его было врезано выражение: "а чо???" Нет, не "что говоришь?" и даже не "что ты там сказал?", а именно "а чо", три вопросительных знака. И фингал терпеливо ему растолковывал простой ответ на его простой вопрос.
…Я нестерпимо желал видеть ее, когда мне было одиноко. Рука сама набирала номер, а я даже не думал, что говорить: язык все мог сказать за меня. И в ее улыбающемся голосе я читал, что она понимала истинную причину звонка. Она играла мной – я повиновался. Она могла уйти со свидания в любой момент, а мои обиды были для нее лишь подтверждением моей слабости. Она была лекарством от моего одиночества. В приступах тоски пустых вечеров я принимал общение с ней, как морфий. И чем чаще, тем труднее мне было от нее оторваться…
Вот инженер. Простой бедный постсоветский инженер. В мягких туфлях, покрытых пылью и морщинами. В простых каких-то брюках и незатейливой рубашке в клетку. Все куплено на Черкизовском рынке. Знаю, я тоже там такое в свое время брал. Но почему же я заметил его? Ах, конечно! На его лысеющей макушке комично застряли липовые листики.
…Я встретил ее, когда оканчивал институт и плавал в невесомости пятого, беспечного курса. Не могу понять, чем привлек эту придирчивую сибаритку студент, одетый в поношенную джинсу и потертые зимние ботинки на высокой ребристой подошве. Уже тогда Анечка запрягла меня в узду болезненной страсти и больше не отпускала.
В следующем кадре сидели два господина. Менеджеры среднего звена. Они, наверное, продают игровые приставки или аудиотехнику в небольшом магазинчике. Хорошие ребята, их можно попросить дать закурить, они протянут вам пачку "Лайтс". Но не сейчас - они замерли оба, смотрят параллельно в одну сторону, как Маркс и Энгельс на плакатах, и молчат, а в глазах у них, как и у теоретиков революции, интересные мысли. До свидания, товарищи!
Анечка, наверное, уже стоит там, у памятника, но еще не злится на мое опоздание. "Ты знаешь…" — скажу я ей, когда позвоню дня через три... Хотя… не позвоню. В эту жару ничего не хочется делать. И пух еще этот, заполняющий все, лезущий во все, заставляющий почесывать лицо.
Мне, вообще, нравится быть одному. Ты поняла?
У экспоната метра через три захотелось остановиться и постоять рядом. Мне очень понравился этот бородатый джентльмен лет пятидесяти особенно тем, что курил трубку. Ах, какой удивительный запах у этого табака! На мгновение мне представилось, как бородач сидит в кресле-качалке, под яблоней, в саду своего обширного загородного поместья (в другом конце сада, у качелей, шушукаются его дочки в белых платьях). Он едва слышно мурлычет песенку и читает солидную финансовую газету. В аромате табака и дорогого одеколона разлито абсолютное спокойствие и уверенность… Я задержался рядом с ним и для того, чтобы рассмотреть его собеседницу. Девчонку лет двадцати с длинными сияющими волосами и восхитительной фигурой. Ножкой, перекинутой через другую, она покачивала на носке черную сандалию с расстегнутым изящным тонким ремешком. Ветер доносил:
— ... за первые годы замужества... ... я вспоминаю это с такой болью... ... мой муж... ...больше никогда не... потому что приходишь домой...
Бородатый дядя кивал и пускал дым. Он ее внимательно слушал. Он будет близок с ней сегодня ночью.
Иногда я пытался распрямить свои кудрявые отношения с Анечкой. Всеми способами, которые распрямляют. Вещал ей пространными монологами. Тщательно подбирал для свиданий клубы с публикой "glamour" и рестораны со странными интерьерами. Она кивала, ела мороженое и выдавала интересные мысли. Умная девочка. А как бы иначе ты могла меня не отпускать? Ведьма!..
На краю лавочки, пригретая солнцем, дремлет старушка. Вы не сможете пройти мимо этой бабули, и вас она удивит, хотя чего удивительного в ней? Она такая же, как и все бабушки Москвы. Живет через дорогу в милом дворике и каждый день выбирается на этот бульвар, где ее можно встретить в любое время, без перерыва на обед.
Костлявые пальцы, обтянутые тонкой кожей, крепко держат сумку. Потертую, старческую сумку из кожзаменителя, в которой есть аккуратно вымытый полиэтиленовый пакет для хлеба, десятка купюрой и четыре рубля тридцать три копейки мелочью. Из сумки пахнет корвалолом и еще какой-то аптекой...
Старушка согбенно спит. Жизнь тщательно прожевала ее спину, и она уменьшилась до поразительного контраста с длиной конечностей. У бабушки очень, очень длинные ноги и такие же длинные руки с большими узловатыми кистями…
Здесь бульвар кончался, и Анечка уже давно должна была придти, однако ее не было. Ленивый ветер медленно, с отдышкой перемещал светящийся на солнце пух. Не хотелось двигаться, не хотелось суетиться и рвать. Не хотелось даже затащить длинноногую Анечку в постель. Да и где же она? Отговорки. Я отговариваю себя от нее. Она не приходит ко мне, но и не уходит.
Да, я хочу ее. Жажду ее яда и ненавижу себя за это. Она смотрит с Олимпа богиней-победительницей, как я терзаюсь в своей нерешительности, и никогда не снисходит до меня. Сегодня наконец надо сказать ей: "Я тебя отпускаю!.."
Глядя на бабушек, я всегда пытался представить их в молодости. Они были такие же красивые и соблазнительные, как и те девочки-подростки и как повзрослевшая лолита с бородатым любителем трубочного табака. Да, эта сгорбленная бабуля, с пакетом и копейками, когда-то была как Анечка.
Анечки не было. Если она не придет, я вычеркну ее телефон из книжки. Опять. В этот раз даже из запасной книжки, куда я выписываю телефоны на случай потери. Но через полгода я опять позвоню ей:
— Доброе ут... день, Анечка! Неужели, принцесса уже встала? — начну полоскать я.
— Принцесса уже давно не спит. Я уже успела выйти на пробежку и вернуться домой, — скажет она голосом нежной кошечки.
Она и есть кошечка. Ее можно гладить только тогда, когда этого хочет она. А если ты попытаешься подойти не вовремя, — она укусит. Ранка маленькая, но будет долго болеть.
— Не поверишь, – я уже умылся и собираюсь в кофейню сожрать круассан. Свежее воскресное утро после занудного субботнего вечера… Приглашаю в кофейню и вас…
Сутулая старушка проснулась и медленно открыла глаза. Она нашла рукой палку, встала, не торопясь, и пошла мне навстречу. Не хотелось уходить с места. Пух полетит в глаза, прилипнет к потному лбу.
И у этой старушки когда-то были обожатели. Они сейчас где-нибудь на уважаемом московском кладбище. Их тела истлели, но страсть их пережила. Вот она: шамкает губами, хрустит вымытым пакетом в сумке и тихим призраком бредет вдоль московского пруда, утопающего в пуху. Она попадает в кадры киноленты Чистопрудного бульвара. Она минует меня, не заметив, и пойдет дальше.